– Знаешь, честно говоря, я тоже этого не понимаю. Но она очень умна, так что, может быть, ей известно что-то такое, чего мы с тобой не замечаем.

Салли улыбнулась и пошла к выходу на посадку, расставшись со своим добрым другом – солдатом до мозга костей. Отойдя на несколько шагов, она обернулась и подмигнула ему, словно желая сказать: «Ты безнадежен».

И он знал, что это правда.

Когда спустя некоторое время гипс сняли и к Джулии вернулась подвижность, семейство погрузилось в самолет и отправилось на Сент-Джон, принадлежащий США остров Виргинского архипелага, омываемый водами Карибского моря, чтобы провести там две чудесные недели. Они сняли виллу на самой окраине Круз-бэй и каждое утро ездили на такси на изумительный пляж в красивом заливе Транк-бэй. Там они плавали, ныряли с масками и трубками, лежали на песке, не следили за медленно-медленно протекавшим временем и все сильнее и сильнее покрывались коричневым загаром. Это была очень красивая семья, настоящие прирожденные аристократы: высокий, серьезный мужчина с пышными волосами и серыми глазами и его жена, красавица, облик которой не имел ни единого недостатка, с изумительными волосами цвета темного меда, высокими скулами, тонкими губами и твердым взглядом. Много лет назад она была предводительницей болельщиков, но теперь она стала еще прекраснее, чем когда либо в прошлом. И их дочь, настоящая шаровая молния, истинный камикадзе по характеру, которую приходилось непрерывно окликать, которая ныряла на немыслимо большую глубину, которая упрашивала отца позволить ей поплавать с аквалангом, или покататься на водных лыжах, или полетать над морем на параплане.

– У тебя появится множество возможностей свернуть себе шею, когда ты станешь постарше, – сказал Боб дочери. – Мы с твоей старенькой мамой помрем от страха, глядя, как ты занимаешься такими вещами. Ты должна дать нам передышку. Ведь это и наши каникулы тоже.

– Ах, папа, – рассердилась Ники, – ты... ты прямо настоящая наседка.

И когда она это сказала, он изобразил квохтанье наседки; это получилось у него настолько похоже, что и дочь, и мать почти воочию увидели курицу, устраивающуюся на своем насесте в сарае, и расхохотались, первая – оттого, что это было очень забавно, а вторая – от осознания того, что такой сдержанный человек смог наконец немного расслабиться и позволить себе валять дурака. Поразительно.

Вечерами они отправлялись в город и ели в ресторанах. Боб совсем не пил спиртного, и, похоже, ему этого и не хотелось. Это было идиллическое, может быть, даже слишком хорошее время. Это чуть-чуть, совсем чуть-чуть напоминало Джулии тот отпуск, который она провела с Донни на Гавайях, как раз перед тем... да, как раз перед тем.

И Боб, казалось, тоже полностью расслабился. Она никогда еще не видела его настолько спокойным, настолько непринужденным. Настороженность, с которой он обычно выходил на люди, – привычка присматриваться к ландшафту, вглядываться в места, откуда может исходить опасность, отмечать все запасные выходы, слишком пристально рассматривать незнакомых людей – покинула его. Его перестали тревожить кошмары. Ни разу он не просыпался с криком, обливаясь холодным потом, или охваченный дрожью, или с тем загнанным, затравленным взглядом, который иногда у него появлялся. По мере того как его загар становился темнее, шрамы как будто исчезали, но все-таки они оставались там, где были всегда, эти морщины, уродовавшие живую плоть, которые могли быть только следами от пулевых ранений; и как же много их было! Один из жителей Сент-Джона как-то раз взглянул на Суэггеров, а потом повернулся к своему товарищу и что-то сказал ему на своем музыкальном, очень быстром, подчиняющемся странным ритмам и почти непонятном для приезжих ломаном английском языке, но Джулия все же расслышала что-то похожее на «ба-бах» и истолковала это как «стрелок» или «вояка».

Но Боб, казалось, ничего не замечал. Он держался почти дружелюбно, его многолетняя замкнутость сменилась каким-то подобием открытости и радостного восприятия мира. Никогда прежде она не видела его таким.

Лишь однажды Джулия проснулась ночью оттого, что почувствовала: его нет в постели рядом с нею. Она поднялась, прошла через темную гостиную и обнаружила его спокойно сидящим на веранде под тропическим ночным небом. Перед ними сбегал вниз склон, поросший деревьями, затем еще один холм, а за этим холмом простиралось безмятежное, как стекло, море, залитое переменчивым лунным светом. Боб сидел совершенно неподвижно и смотрел в книгу, как будто рассчитывал увидеть в ней разгадку какой-то тайны.

– Что это? – спросила Джулия.

– Это? О, это «Птицы Северной Америки» Роджера Прентиса Фуллера.

Джулия подошла поближе и увидела, что он изучает раздел, посвященный орлам.

– О чем ты думаешь? – поинтересовалась она.

– Да, в общем-то, ни о чем. В этой книге очень хорошие картинки. Тот мальчишка, который нарисовал их, и впрямь хорошо разбирался в птичках.

– Боб, это так не похоже на тебя...

– Просто меня это вдруг заинтересовало, вот и все.

– Орлы?

– Орлы, – подтвердил он.

Потом они вернулись в Аризону, и, имея деньги, Боб смог отремонтировать конюшню, нанять двух помощников-мексиканцев, купить новый пикап и снова влиться в мир коннозаводчиков и любителей лошадей округа Пима. Прошло совсем немного времени, и у Суэггеров уже появились пациенты – семь, восемь, а потом десять лошадей в различных стадиях выздоровления, и все они быстро пошли на поправку, окруженные неусыпной любовной заботой и чутким вниманием. Заброшенная конюшня Боба скоро превратилась в процветающее хозяйство, главным образом благодаря пролитому им самим поту, но еще и потому, что люди доверяли ему.

Ники снова стала ходить в школу, но каждый день ездила верхом – по-английски – и должна была с весны начать участвовать в гладких скачках для юниоров, на чем настаивал ее тренер. Джулия пошла работать. Она три дня в неделю дежурила в больнице резервации индейцев-навахо, помогая молодым силачам приходить в себя после драк или неумеренного пьянства, выхаживая рахитичных детей и вообще успевая за столь небольшой промежуток времени сделать на удивление много добрых дел.

Репортеры, судя по всему, напрочь забыли о них. Ферму не осаждали ни немецкие телевизионщики, ни молодые люди, стремящиеся получить интервью, на основе которого можно было бы написать книгу, ни антрепренеры стрелковых шоу, готовые заплатить немалые деньги за то, чтобы Боб Суэггер сидел в будке и торговал автографами, ни авторы книг по искусству выживания в экстремальных условиях, желавшие пропеть Бобу дифирамбы в своих предполагаемых бестселлерах. Он сам и война, которую он олицетворял собой, как будто исчезли с людских глаз. И казалось, от войны ничего не осталось и нанесенные ею раны исцелились или по меньшей мере зарубцевались.

Однажды ночью Боб сел за стол и написал письмо матери Трига Картера. Он сообщил ей, что собирается в ближайшие недели совершить поездку на восток и ему хотелось бы заехать к ней и поделиться теми сведениями о смерти ее сына, которые ему удалось получить.

Пожилая леди немедленно ответила. Она поблагодарила Суэггера за то, что он не забыл о ней, и предложила время, когда он мог бы ее посетить. Боб тут же позвонил ей и сказал, что его это вполне устраивает и что он непременно будет у нее в назначенный день и час.

Он погрузил в свой новый пикап все, что могло понадобиться в дороге, и отправился в дальний путь. Первым делом он заехал в Тусон, на находившееся там кладбище ветеранов войны, и шел вдоль рядов белевших на южном пустынном солнце надгробий, пока не подошел к камню, на котором было написано:

Донни М. Фенн

Ланс-капрал

К.М.П. С.Ш.А.

948-1972

Это надгробье ничем не отличалось от всех остальных. Вокруг было множество камней, поставленных во время этой и многих других войн, и вторая дата всегда указывала на какой-нибудь всплеск насилия, отличавший этот период американской истории от других: 1968, 1952, 1944, 1918... Crop, свистя, налетал сухой ветер. Солнце светило так ярко, что было больно глазам. У Боба не было с собой никаких цветов, ничего такого, что можно было бы положить на квадратик сухой земли с каменной табличкой посередине.