– Ну вот, а теперь подержи-ка эту проклятую конструкцию, – приказал он и, насадив корпус вместе с чехлом на конец дула своей винтовки, так что насадка выдавалась за дульный срез на целых двадцать сантиметров, принялся старательно скреплять части изолентой.

По виду это напоминало какой-то глушитель, но Донни понимал, что это вовсе не глушитель.

– Ну, и что это?

– Пламегаситель, сделанный из подручных средств, – объяснил наконец Боб. – Вспышка – это просто порох, сгорающий перед дулом. Если установить такой вот кожух, то порох будет сгорать внутри него, а не на открытом воздухе, где он сияет, как рождественская елка. Конечно, это все чертовски непрочно и выдержит не больше чем несколько дюжин выстрелов, но, ей-богу, я совсем не хочу, чтобы они засекли меня по вспышкам и закидали своими погаными минами. А теперь давай поскачем дальше.

Последний быстрый этап.

Войска шли вперед, и их подгоняли долг и судьба. Выдающееся достижение: дальний переход ускоренным маршем из Лаоса, столкновение со снайпером в долине, победа над этим человеком, и теперь они находились совсем рядом с лагерем «зеленых беретов» в Кхамдуке. Батальону номер 3 оставалось проделать всего лишь километр до места назначения; сохраняя должный порядок, он стремительно продвигался вперед.

Хуу Ко, старший полковник, поглядел на часы и увидел, что время подходит к полуночи. Они будут на месте меньше чем через час и смогут позволить себе немного передохнуть и оправиться. Затем штурмовые отряды займут свои места, минометный взвод установит свои 81-миллиметровки, и начнется последняя стадия. К рассвету все будет закончено.

Погода уже ничего не значила.

И все же она казалась ему прекрасной. В небе не было видно ни одной звезды, серые тусклые тучи висели над самой землей. Если бы он придерживался своего старого образа мыслей, образа мыслей человека Запада, то мог бы посчитать, что сам Бог желает, чтобы американцы ушли из этой страны. Все это выглядело так, будто Бог говорил: «Довольно, убирайтесь. Возвращайтесь в свои земли. Дайте этим людям жить своей жизнью».

Придерживаясь своего нового образа мыслей, он просто отметил, что удача не изменила ему и что удача порой бывает наградой за смелость. Родина оценила смелость и знания, он сыграл по-крупному и победил, и неизбежное падение лагеря Кхамдук должно было стать его наградой.

– Все хорошо, – сказал его заместитель.

– Да, – согласился Хуу Ко. – Когда все закончится, я...

Он не договорил, так как лицо Нхоунга внезапно озарилось ярким светом. Хуу Ко резко повернулся, чтобы выяснить, откуда взялось совершенно ненужное освещение.

В небе, озаряя темную ночь ярким заревом, висела под парашютом одна-единственная осветительная ракета. Когда она опустилась немного ниже, сияние стало еще ярче; был один момент, когда весь батальон, как один человек обернувшийся, чтобы взглянуть на эту неожиданную иллюминацию, оказался виден совершенно ясно и четко, не хуже, чем днем. Это было еще и очень красиво: батальон, залитый нежным и объемным белым светом, олицетворял собой волю народа, сконцентрированную и выраженную в его армии, одна из частиц которой находилась сейчас между придвинувшимися один к другому холмами и стремилась вперед, навстречу всему, что могло принести с собой завтра, стремилась решительно, героически, стоически, самозабвенно.

А потом прогремел выстрел.

Пуллеру приснилась Чинх. Это было во время его второй ходки. Он ничего такого не намечал, просто так случилось. Она была евразийка и жила в Чолоне, а он пробыл в боях одиннадцать месяцев и, полностью измотанный, был возвращен в Сайгон, где его направили на штабную работу – только для того, чтобы не дать ему повода застрелиться. Тогда, в шестьдесят седьмом году, за год до месяца тет, [38]  это была совершенно безопасная служба, и однажды он познакомился с Чинх, дочерью француженки и врача-вьетнамца, такой красивой, что нельзя выразить словами. Была ли она шпионкой? Вполне возможно, но она мало что могла узнать: это было короткое, сильное, страстное наслаждение, а не тайные перешептывания. Ее муж, как сказала Чинх, был убит коммунистами. Возможно, так оно и было, а возможно, и нет. Это не имело никакого значения. Коммунисты убили ее однажды ночью на дороге, когда она возвращалась домой в своем «ситроене», после того как несколько часов занималась с ним любовью. Она угодила в засаду, которую они приготовили для важного правительственного чиновника Южного Вьетнама; после взрыва от нее ничего не осталось.

Еще ему приснилась его старшая дочь Мэри. Она ездила верхом и имела твердые убеждения. Она ненавидела армию, наблюдая в течение многих лет, как мать постоянно играет в одну и ту же игру, все время прозябая в таких поганых дырах, как Гемстадт или Беннинг, всегда устраивая прекрасный дом, всегда угождая женам командиров.

– У меня такого не будет! – заявила Мэри. – Я не стану так жить. Что это вам дает?

Его жена не могла найти ответа.

– Мы так живем, – сказала она в конце концов. – Твой отец и я. Мы оба служим в армии. Такова жизнь.

– У меня она такой не будет, – отрезала Мэри.

Пуллер очень надеялся на это. Она была слишком умна и хороша собой для того, чтобы в конце концов выйти замуж за какого-нибудь служаку из кадровых, какую-нибудь посредственность, которому не светит никакая карьера, да и на ней он женится только потому, что она дочь знаменитого Дика Пуллера, льва из Плейку, получившего в грудь пулю калибра 0,51 из «чи-кома», но отказавшегося от эвакуации и погибшего на вшивой крохотной базе передовых операций в Кхамдуке через год после того, как война была проиграна, отдав жизнь ни за что; а уж в этом и вовсе никто не усмотрит никакого смысла.

Пуллер открыл глаза. Было темно. Он потрогал часы на руке. Скоро все это начнется и скоро закончится. Он ощущал запах влажного песка, из мешков с которым был сложен блиндаж, запахи грязи и глины, оружейного масла, китайской кухни, крови, работы – всю сумму запахов, всегда сопровождавшую жизнь в полевой обстановке.

Но у него было какое-то странное ощущение: происходило что-то еще. Он взглянул на часы и увидел, что почти полночь. Пора вставать и...

– Сэр.

Это был молодой капитан Тэни, которому, вероятно, тоже придется этой ночью расстаться с жизнью.

– Да?

– Это... сэр... Ах, вы просто не поверите...

– Ну что? Не тяните!

– Он все еще там.

– Кто? – Пуллер, конечно, подумал о Хуу Ко.

– Он. Он! Этот чертов снайпер-морпех.

– Неужели он запасся прибором ночного видения?

– Нет, сэр. Вы сами увидите из-за вала. А слышно даже здесь. Он пускает ракеты.

У него почти не было хороших целей. Маловато света. Но в мерцающем сиянии проплывавших по небу осветительных ракет он видел вполне достаточно: движение – быстрое, испуганное, суматошное – отдельных смельчаков, оставшихся на ногах и старавшихся восстановить порядок, посыльного, отправленного в тыл, чтобы сообщить о происходившем командиру, пулеметный расчет, отделившийся от колонны, чтобы попытаться обойти его.

Ракетница издавала сухой приглушенный хлопок, который нельзя было спутать со звуком любого другого оружия, применявшегося во Вьетнаме. На высоте порядка ста метров ракета взрывалась яркой россыпью искр, в следующее мгновение раскрывался парашют, ловил ветер, и ракета начинала медленно дрейфовать, понемногу опускаясь и разбрасывая искры и пепел. Свет ракет был белым. И мир он окрашивал в белое. Чем ниже опускались ракеты, тем ярче становилось их сияние, зато когда они раскачивались на ветру, то мир превращался в суматошное скопище бунтующих теней, которые словно отталкивали и сбивали с ног одна другую в окуляре его прицела.

Но как бы там ни было, цели у него имелись. Он стрелял в то, что его инстинктами воспринималось как человек, что казалось неестественным в пляшущем свете, в россыпях искр, в сиянии, заполнившем мир и озарявшем толпу перепуганных людей, почувствовавших себя совершенно беззащитными под прицелом снайпера. Говорят, что ночь принадлежит «чарли». Только не эта ночь. Эта ночь принадлежала Бобу.