Донни быстро оказался на вершине холма. Это была весьма сомнительная с военной точки зрения высота, куда меньше, чем тот холм, на котором они обосновались в прошлый раз; просто бугор, за которым разворачивалась другая долина, гораздо более просторная, чем предыдущая. Здесь им и предстояло сражаться.

Он отцепил застежки минных сумок и вытащил три «клейморки», штатные мины направленного действия типа М-18А1.

Господи, какое же омерзение вызывали у него эти маленькие штучки. Примерно двадцать на двадцать сантиметров в длину и ширину и десять сантиметров в толщину, немного выпуклые, они казались безобидными пластмассовыми коробочками, только наполнены они были взрывчаткой С-4, а в пластмассу было вплавлено около семисот кусков картечи. Ты открываешь отделение сумки, извлекаешь оттуда сотню метров провода, разматываешь его до своего укрытия, а там присоединяешь к электрической подрывной машинке М-57, которая находится в особом подсумке и напоминает зеленый пластмассовый эспандер для тренировки пальцев. Когда ты стискиваешь эспандер в кулаке, электрический разряд идет по проводу к детонатору, семьсот граммов С-4 взрываются и из коробочки со скоростью три тысячи километров в час вылетает семьсот стальных шариков. Все, что оказывается в пределах пятидесяти метров, – человек, животное, овощ или минерал – в то же мгновение неизбежно превращается в спагетти. Идеальная вещь для людей, отбивающих атаки, устраивающих ночные засады, держащих круговую оборону, а также для нудных штабных совещаний, хотя в морской пехоте на корпуса мин заботливо наклеивали таблички с надписью «Сторона, обращенная к противнику», чтобы безмозглые новобранцы с перепугу не напутали и не пробили дыру в своей собственной обороне.

Донни развернул ножки у каждой мины, удостоверился в том, что к противнику обращена именно нужная сторона, и расставил три штуки на расстоянии двадцати метров. Теперь ему предстояло выполнить определенную техническую процедуру, в которую входило срывание защитных крышек, приведение детонаторов в боевое положение, вворачивание их в соответствующие отверстия, подсоединение проводов и тому подобное. Покончив со всем этим, он размотал провод назад и саперной лопаткой наскоро выкопал неглубокий окоп, хотя хорошо знал, что если дело дойдет до использования мин, то немало осколков полетит и в неположенную сторону, так что, переживет он устроенный собственными руками взрыв или нет, было до определенной степени спорным вопросом.

Донни опростал флягу – в ней оставалось всего полтора глотка воды – и отбросил ее в сторону. Хорошо бы сейчас закусить сухим пайком, подумал он, но еда осталась далеко отсюда, вместе со всем остальным снаряжением.

Впрочем, теперь он, вместо ставшей привычной за последнее время гнетущей тяжести, ощущал чуть ли не головокружительную легкость. У него не было ни пищи, ни воды, ни подзорной трубы, ни клейморовских мин. Единственным его грузом, помимо магазинов для М-14, оставалась проклятая рация PRC-77, висевшая за спиной на паре туго натянутых жестких лямок. Донни даже осмелился снять ее с плеч и опустить на землю и теперь чувствовал себя по-настоящему легко. Он двигался с изяществом танцора. Свобода от боли во всем теле, которую он испытывал, вступая в сражение с двадцатью семью килограммами груза, от которых потом осталось всего девять килограммов, а теперь и вовсе ничего, оказалась поразительной. Он уже приучился не обращать внимания на боль в спине; теперь она исчезла. «Вот здорово, – подумал он, – похоже, что я умру, в первый раз за все время, проведенное в 'Наме, не испытывая боли в пояснице».

А в следующий момент прогремел выстрел, и Донни поспешно схватил ракетницу, засунул ракету в патронник, закрыл затвор, поднял руку вверх и выстрелил. Ракетница издала хлопок наподобие игрушечного миномета, ракета вылетела из толстого ствола и, шипя, исчезла в темном небе. Прошла секунда, и ночь озарилась ярким светом; парашют раскрылся, и ракета медленно поплыла над долиной, рассыпая гроздья искр. Искры были белыми, как снег.

Боб уже стрелял.

Занавес поднялся, и последний акт начался.

Они оказались гораздо ближе, чем рассчитывал Боб. Он подкрутил прицел до всего лишь трехкратного увеличения получив очень широкое и ясное поле зрения. И все же они были для него не столько целями, сколько намеками на цели порывами движения, которые, обладая особым ритмом воспринимались на фоне гораздо более плавных природных движений принадлежащими человеку и превращались во все более неестественные мятущиеся тени по мере того, как ракета опускалась все ниже и ниже.

Он видел; он стрелял. Кто-то перестал шевелиться; может быть, люди просто залегли. У него было восемьдесят патронов, а осталось меньше двадцати. «Боже, я сегодня убил много мальчишек. Иисус, черт бы тебя взял, Христос, я учинил сегодня немало убийств. Сегодня я был смертью, я был самым лучшим порождением Корпуса морской пехоты, убийца с каменным сердцем, уничтожавший перед собой все, что двигалось».

Что-то пошевелилось в прицеле, он выстрелил, и движение прекратилось. Было ясно, что вьетнамцы не могли заметить его, хотя понимали, что он находится очень близко, и поэтому их главный босс решил продолжать движение, не считаясь с потерями, выйти на исходный пункт атаки на «Аризону», вести свое войско через минные поля, как это делали русские генералы.

Можно было подумать, что он говорил Бобу: ты не сможешь убить нас всех. Мы возьмем над тобой верх через нашу готовность принять смерть. Именно так мы выиграли эту войну; именно так мы выиграем это сражение.

Он четко слышал, как сержанты кричали: «Bi! Bi! Bi!», что означало: «Идите!», пытаясь заставить солдат сдвинуться с места, но они не могли разглядеть его благодаря его самодельному пламегасителю и, главное, из-за своего панического страха. Было ясно, что солдаты не хотели идти дальше. Он проник им в души; это было основным отличительным качеством снайпера, самым ужасным из всего того, что снайпер мог сделать. Он угрожал каждому лично, на что не способны никто и ничто из того, что убивает на войне; его бесчеловечность неизмеримо превышала бесчеловечность тех, кого он убивал, а это было самым невыносимым и страшным из всего, с чем мог столкнуться даже самый дисциплинированный солдат.

Уверенным движением Боб вставил патрон в патронник, выстрелил и успел заметить, как кто-то умер. Он быстро выстрелил еще раз в тускневшем свете, в следующее мгновение хлопнула новая ракета, над головой опять вспыхнул свет, и он увидел множество целей. Они находились так близко, что стрельба по ним была просто преступным убийством, но такой была его работа этой ночью: он стрелял, перезаряжал винтовку, перебегал через высокую траву в другое место и, как только загоралась очередная ракета, снова впивался взглядом в прицел и убивал еще несколько человек. Его "я" целиком растворилось в ярко-алом вопиющем азарте, полностью овладевшем его разумом, он был уже вовсе не человеком, а системой, предназначенной для убийства всего и вся, не знающей, что такое совесть, повинующейся лишь древнейшим инстинктам, в его мозгу звенела песня жажды крови. Как же это было легко!

Нхоунга, заместителя командира, больше не было в живых. Он лишился жизни за какую-нибудь секунду: пуля насквозь пронзила ему шею с тем звуком, который издает топор, рассекающий говяжью тушу. Нхоунг умер, стоя на ногах, и на землю упал его труп. Его душа отлетела, чтобы встретиться с предками.

– Мы погибаем! Он видит нас! От него никуда не деться! – вопил молодой солдат.

– Заткнись, ты, болван! – заорал в ответ Хуу Ко, которому больше всего хотелось достать до неба, погасить голыми руками эти богопротивные ракеты, а потом оторвать головы снайперу и его корректировщику.

– Теперь он слева от нас! – кричал полковник, успевший заметить, что его заместитель от удара пули повалился направо. – Он слева, братья, стреляйте туда из всех стволов, прикончите демонов!